РАБКИН Абрам Исаакович

Родился  27 октября 1925 года в г. Бобруйске. Учился в Ленинградском художественном училище им. В.А. Серова. С 1961 года участвует в художественных выставках. С 1962 года член Союза художников. В 1981 году в Ленинграде состоялась персональная выставка, посвященная Бобруйску, «Город моего детства». Персональные выставки художника с успехом проходили в Москве, Минске и Бобруйске.

Жил в Санкт-Петербурге, но большую часть времени проводил в Бобруйске, где много и плодотворно работал, здесь его называют «бобруйский Шагал». Почти все его картины посвящены родному городу. А  книга «Вниз по Шоссейной» о Бобруйске  вышла отдельным изданием  в Минске в 1998 году.

Вниз по Шоссейной
(фрагменты из повести)

Когда же это было?

Наверное, за много лет до того, как увели человека. И беда, ошеломив его дом, вскоре пришла и в наши комнаты на Шоссейной, 44.

Как-то в лесу под Бобруйском я нашел птичье перо, неземного, меняющегося цвета. И откуда-то давнего-давнего вырвалось:

- Сизоворонка… Ракша… Сивокряк…

И встало то зимнее утро, солнце сквозь морозные узоры в окнах, залитая его светом большая  высокая комната, тесно заполненная живыми, искусно сделанными чучелами зверей и птиц, и два человека чем-то похожих друг на друга - мой отец и директор музея Славин. Когда же это было?

Наверное, за много лет до того, когда Балагула Лейба Динабургский  положил на обе лопатки  борца  Стрижака, и намного раньше той ночи, когда  сообщили, что враги народа убили Кирова. Это было задолго до этого.

Это было в тот год, когда  родилась моя сестра  Соня, а у Шмула  отобрали дом и лавку и они с Нехамой стали называться лишенцами.

В тот год отбирали дома у многих, тем более у таких богатых людей, как  этот, еще  один мой однофамилец Михул Рабкин. Ведь у него, кроме красивого особняка, во дворе был еще и флигель, а Вы, наверное,  улыбнетесь. Какая такая промышленность была в то время в Бобруйске?

Но не одни же веревки, валенки и мармелад умели делать в нашем городе!

А швейная фабрика имени Дзержинского?

- А мебельная фабрика имени Халтурина?

- А гидролизный завод? … Правда, он все время горел, и пожарники считали его своим постоянно действующим объектом, но все-таки там делали спирт.

И,  наконец, это я скажу с гордостью, потому что об этом даже говорится в «Письме белорусского народа  Великому Сталину», и эти слова я еще тогда выучил наизусть и уверенно читал каждому, кто пытался принизить значение города, в котором я родился:                 
                   Лясоу у нас многа,
                   I мы збудавалi
                   У Бабруйску сусветны
                   Лясны камбiнат.

«Сусветны» – это значит всемирный, мирового значения.

У нас в городе еще был комбинат мирового значения.

И везде работали люди, которых Славин знал и любил и он хотел, чтобы то, что делали их руки, было показано в музее в виде небольших макетов.

Там, в этом зале, где Славин увлеченно, словно читал любимые стихи, рассказывал во время экскурсий  школьникам и солдатам о том, что умеют делать в Бобруйске, кроме макетов были еще  списанные старые станки – подарки музею от предприятий города. Станки были отлажены, смазаны и, стоило Славину прикоснуться к каким-то кнопкам, начинали всерьез гудеть, жужжать и вращаться.

Еще прикосновение – станки выключались, медленно останавливались, гася свой шум в наступившей тишине, в которой лишь четкое ухо могло уловить скрип ремней и сапог и чей-то быстрый, восторженный шепот. … Среди старых станков стояли  макеты тех вещей, которые уже выпускали в городе, а среди них тот злополучный макет  знаменитого шкафа «Мать и дитя», который был новейшим достижением мебельной фабрики. В широкой его половине, которая была «мать», можно было развешивать пальто и платья, а в узкой пристройке  - «дитя» - были полочки для белья.

Очень остроумный такой шкаф, вполне  соответствующий своему  названию и назначению. Крик моды.

Изготовляли это  шкаф «Мать и дитя» прочно, на совесть.

А его макет для музея был совсем превосходным, да еще и трижды был покрыт первосортным лаком, от чего выглядел заманчивой игрушкой.  А если прибавить к нему много раз покрытые лаком  маленькие стулья и табуретки и выставить этот игрушечный комплект временно для обозрения, например на городской выставке достижения  народного хозяйства, то какое детское сердце не воспылает  желанием получить эту, именно эту мебель для своих кукол.

Может,  сюда и забралась причина того, что потом случилось с Цодиком Славиным?

Или начало причины?

Или были другие причины?

Ведь их потом было много, слишком много для одного человека. Для того, чтобы убить только одного человека.

А может быть, как мы уже поняли раньше, никакой самостоятельной причины не было. Было время, и оно само назначало причины.

… Славин жил недалеко от дома  Фишмана и пришел к нему, как к отзывчивому соседу и обладателю собственного транспорта.

Необходимости в срочной перевозке очередного  экспоната в музей не было. Можно было и обождать, пока закончится  суматоха с предстоящими  маневрами и предполагаемым участием в них самого Ворошилова, и потом спокойно на любой военной  или  гражданской полуторке  с помощью солдат перевести этот долгожданный подарок летчиков, на давно приготовленное для него место в зале, где была представлена промышленность города.

Конечно, никакого отношения к промышленности города этот мотор самолета не имел. Но разве мог город, в котором большую, правда, засекреченную часть населения составляли военные, - а среди них было много красивых парней с голубыми  петлицами, - обойтись в своем музее без мотора самолета?

Мотор был необходим, это его могучее дыхание, сливаясь с ревом подобных ему машин, переходя в нарастающий привычный гул, где-то там за Березинским форштадтом, вдруг взмывало вверх, в чистоту предутреннего неба, рассыпаясь в его прохладном просторе отдаленным и спокойным рокотом. И не одна юная, рано проснувшаяся на его зов душа, осторожно, чтобы не разбудить домашних, выбиралась через окно  в еще полутемный сад и бежала, сбивая росу с укропа и маков, к тому месту, где отягощенные плодами ветви не мешали наблюдать, розовеющее небо и в нем чудеса высшего пилотажа и смелости, сотворенные другой, созвучной ей душой. И, охваченная этим созвучием, юная душа говорила:

- Я тоже буду летать!

«Они будут  мечтать, и будут летать, и мотор этот необходим музею», - думал Славин ранним утром следующего дня, вышагивая своей чуть подпрыгивающей походкой за телегой Неяха Фишмана.

Ниях подготовился к поездке в авиагородок по первому разряду.

Телега была вымыта, застелена  сеном, поверх которого был брошен еще не истертый, почти новый брезент. Для большей торжественности в челку своего  битюга Неях вплел красную ленту, и она празднично трепыхалась,  перекликаясь с оранжевой дугой, размалеванной зелеными поперечными полосками.

Они почти не разговаривали. Славин думал о своем, а Неях, из уважения к его молчанию, стараясь быть  деликатным, так же молчал, правда, время  от времени замахнувшись кнутом, он обращался к своему задастому, космоногому и сонному тяжеловозу с таким набором профессиональных выражений, от которых Славину становилось не по себе.  И вернуться к мыслям о музее было трудно.

Не доезжая до переезда, им пришлось остановиться. Очевидно,  приближался поезд…

В очереди скопившегося транспорта телега Неяха оказалась рядом с домом, где когда-то жил в то время еще не забытый, а во времена Шмула и Нехамы знаменитый доктор - бессеребреник  Фаертаг.

- Дом Фаертага, - кнутом показал Неях.

- Знаете, что люди делали, когда он сам болел, чтобы на улицах было тише? – спросил Славин, - Ведь в той стороне,  куда мы едем, размещался артиллерийский полк царской армии, и тяжелые пушки и кованые кони по булыжникам грохотали так, как будто шла война. Тогда люди рубили под Титовкой  еловые лапки и застилали ими всю улицу до самого переезда.

- Он стоил того, -  сказал Неях, выпятив нижнюю губу и задрав подбородок.

Вскоре  послышался звук рожка, потом  приближающееся пыхтение паровоза.

Бесконечный эшелон из теплушек и платформ с красноармейцами и лошадьми, заканчивающийся еще одним натружено дымящим паровозом, медленно прогромыхал в сторону Осиповичей.

Клубы дыма, заслоняя уже довольно высоко  поднявшееся солнце, плыли над Пушкинской улицей, над домом Фаертага и задумавшимся Славиным.

- Поехали, - сказал Неях.

В авиагородке несколько раз, предъявив необходимые  распоряжения и пропуск, они добрались до длинного помещения с зарешеченными окнами, откуда несколько парней в вылинявших гимнастерках  с трудом вытащили и укрепили на телеге  долгожданный мотор самолета.

Не вмешивавшийся в погрузку Неях ткнул кнутом в сторону мотора и спросил:

- Он настоящий?

- Настоящий, хоть сейчас можно завести и лететь, - пошутили парни.

- А где пропеллер? – уже по-хозяйски поинтересовался Неях.

- Там, - неопределенно и, как показалось Славину, что-то не договаривая ответили парни.

- Поехали, Неях, - поторопил  Славин балагула, но тот продолжал интересоваться необходимым для полета крыльями и хвостом. И только услышав от парней:

- Главное – мотор, а хвост и крылья – дело наживное! Поезжай, дядька, тебя ждут!  Забрался на телегу и,  зажав вожжи в левой руке, правой сделал какое-то быстрое кругообразное движение у мотора, словно заводил его.

Движение это он повторил несколько раз, потом крикнул:

- Но! – дернул вожжи,  и телега тронулась.

Всю дорогу Неях напевал: «Все выше,  и выше, и выше», разводил в стороны, словно крылья, руки, время от времени подкручивая мотор, прикрикивал: «Но!» - добавляя необходимые профессиональные выражения, перемешивая их со словами авиационного марша.

Шагавшему за телегой Славину, вначале показалось, что Неях спятил, но потом он понял, что это играло нереализованное  в детстве воображение Неяха Фишмана.

И, собственно говоря, кто может запретить воображать.

Для этого нужно слегка  сойти на короткое время  с ума, а потом очнуться.

Но не дай Бог, если это случится надолго, насовсем, как это случилось  с городским сумасшедшим, прозванным «А копики» - «копейка».

Он однажды вставил в глаза копейку и вообразил, что через нее видит все, что происходит в мире. И с тех пор сообщает всем, кто проходит мимо его поста на Социалистической у магазина, где директор Столин, о том, что во Франции расцвели розы, а в Германии идет снег.

Может быть сейчас, пока Славин везет  на телеге Неяха Фишмана новый, необходимый музею экспонат, я смогу бегло, а не так, как они этого заслуживают, рассказать  о наших сумасшедших.

Тем более, что упоминание о них сохранилось, в пожелтевших и превращающихся в труху протоколах той злосчастной и гибельной для Славина  сессии горсовета, на которой решался вопрос  подготовки города к празднованию  Юбилейной Великой Даты.

Уважаемый всеми бобруйчанами, создатель городского музея Славин трижды избирался  депутатом горсовета.

Он много сделал, как принято было тогда говорить,  на ниве народного просвещения, но в то время, когда над ним сгущались тучи, он не должен  был так свободно  выступать на этой сессии.

Нужно было заранее хорошо подумать, или вообще помолчать. В общем, как потом сказала одна влиятельная, желающая Славину добра депутатка:

- Зачем вы так выступили? Вы настоящий сумасшедший?

Оставим это определение на ее совести, тем более,  что и ее год спустя постигла та же страшная участь.

О той сессии -  после,  когда ей придет время в моем рассказе, а сейчас о наших сумасшедших, коротко, пока балагул Неях Фишман везет мотор  самолета в городской музей, где экспонату приготовлено почетное место.

У кино «Пролетарий» стоит, скрестив руки  в локтях и обняв вздрагивающими  пальцами худые плечи, краснолицый, всегда потный и взволнованный  Меер. Он влюблен  во всех проходящих женщин и, не переставая, восторгается ими,  громкой, торопливой скороговоркой:

- Красавица, какая красавица, какие цыцки, какие ножки…

Беспощадный диагностик  доктор Беленький  определил:

«Сексуальный маньяк, страдающий сахарным диабетом».

Как без всяких анализов знаменитый доктор определил  у сумасшедшего сахарный диабет, неизвестно.

Может быть, по пчелам и осам, что постоянно вились над расстегнутой ширинкой Меера?

Ранним утром, когда только раскрывались ставни, у окон, постукивая железным посохом, появлялась странная фигура Андриана. На нем была длинная, рыжая обгоревшая шинель  и каска с шишаком.  Говорили, что эта каска убитого им в мировую войну немца. Он молча стоял под окном, пока не появлялась хозяйка, и спокойно спрашивал:

- Хозяюшка, нет ли у вас дохлой курочки?

Его кормили и он,  постукивая своей железной палкой,  уходил.

Суетливо бегал по улицам давно выросший из рваного костюма, длиннорукий и тонконогий, осыпанный веснушками Юда.

Говорили, что  он бесконечно ищет колодец, в который упал в раннем детстве.

Услышав женский голос, старательно исполнявший неаполитанские романсы с какими-то нелепыми словами, вы могли наткнуться на мужчину по кличке Пани Лившиц.

Собрав вокруг себя небольшую аудиторию, он торжественно объявлял следующий номер и игриво, словно певица, поправляющая концертное платье, проводил руками по своему лоснящемуся, залатанному, но отутюженному костюму и, закатывая глаза, продолжал очаровывать публику.

Мудрый сумасшедший Мома со стопкой книг под мышкой больше молчал. Наверно, поэтому и был уважаем. Лишь иногда он разражался короткой, спокойно произносимой речью, в которой были горечь его несостоявшейся любви и оскорбление всем женщинам мира.

Ему это прощали.

Правда, однажды, недавно прибывший в авиагородок летчик, еще не знакомый  с особенностями города, защищая честь своей подруги, выхватил пистолет и направил его в сторону Момы.

Тогда Мома, забыв о русском языке, на котором произносил свою речь, вдруг кричал по-еврейски:

- Евреи, скажите ему, что я сумасшедший!

Кроме этих знаменитых и ярких личностей в городе было еще не мало посредственных, ничем особенно не выделяющихся сумасшедших.

Вы можете сказать:

- Зачем так много сумасшедших? Не  так уж много для такого города и того времени. Многие из них даже работали, принося пользу обществу. Например, Гилька, по прозвищу Ба. Он бегал по городу и продавал газеты.  И у него их быстро раскупали, потому что каждый раз он выкрикивал что-нибудь  сенсационное.

- Московская газета «Правда»!  Цены снижаются. В Африке умер король! Жизнь становится веселее! В Титовке война!

Но когда однажды он прокричал: «Московская газета «Правда»! Покупайте «Правду»! Сегодня никто не любит правду!» - и об этом доложили Главному  Начальнику, то Главный Начальник  приказал убрать этого идиота ­с ответственной работы и впредь продавать газеты только в киосках и без всяких выкриков! …