писатели
ГОЛОВАЧ Платон Романович
ГОЛОВАЧ Платон Романович – писатель и общественный деятель, родился в 19 апреля 1903 года в д. Побоковичи Бобруйского района. Учился в Горбацевичской церковноприходской школе, еще в семилетке Платон пробует свои способности в литературном кружке.
Одним из первых в волости вступает в комсомол. В 1920 году организовывает комсомольскую ячейку в родной деревне. Принимает активное участие в ликвидации безграмотности среди взрослого населения. Вместе с другими комсомольцами доставлял из Бобруйска газеты, организовал клуб и избу-читальню. О жизни комсомольской ячейки Головач писал в уездную газету «Камунiст».
В то время вокруг деревни орудовала банда Булак-Балаховича, бандиты убивали сельских активистов, поджигали деревни. Платон работал на самых ответственных участках работы. На способного комсомольского организатора обратила внимание Вера Хоружая, которая в то время работала в уездном отделе политобразования и не раз приезжала в Горбацевичи. По ее рекомендации Бобруйский уездный комитет комсомола направляет Платона Головоча на учебу в Минскую партийную школу. С тех пор его жизнь связана с комсомолом, партией. С 1928 года Платон Романович первый секретарь ЦК ЛКСМБ и редактор газеты "Чырвоная змена" . Параллельно он занимается литературной деятельностью. Входит в руководство литературных организаций «Молодняк». С 1921 года печатается. Платон Головач много писал, писал проникновенно, честно, пропуская через свое сердце.
В 1937 году писатель был арестован и расстрелян. Он прожил всего 34 года. Земляки чтят его память. На здании школы в д. Горбацевичи Бобруйского района, в которой он учился, установлена мемориальная доска, в музее Сычково – экспозиция, посвященная писателю. В Бобруйске его именем названы улица и переулок.
Переполох на загонах
(фрагмент из повести, пер. Н. Горулев)
Большая рыночная площадь горбилась покатым квадратным холмом среди низких деревянных хат окраины, и испуганные хаты разбежались по сторонам и столпились вокруг узких переулков, и на площадь поглядывают несмело из-за густо зачастоколенных полисадников. Из-за хат, с поля, что за окраиной, прилетает сердитый северный ветер, гонит на площадь сухой мелкий снег, обсыпает снегом людей, подводы, лошадей.
Из узких переулков выползают коренастые, мохнатые крестьянские кони, тянут за собой по скользкой городской дороге низкие санные возы и, тяжело упираясь, выползают на холм. Еще в переулке соскакивает крестьянин с воза, оглядывая заполненную площадь, выбирая место, чтобы проехать через рынок на избранную стоянку. А рынок уже с самого утра живет своей, свойственной ему жизнью. Густо снуют между возами люди, приезжают и уезжают подводы и растасовываются, как карты, по рыночному квадрату, занимая отведенные им места. Недалеко от большой улицы Либкнехта, где еще возвышаются высокие каменные дома, пришедшие сюда из центра, столпились подводы с зерном, картофелем, спрятанным в мешках, в соломе. Возле подвод женщины с корзинами, в которых куры, яйца, сыры, лук. Женщины и дальше рядами, почти до середины площади. В стороне от них возы с сеном, соломой, снопами. За ними близко, редкие, будто случайные здесь, возы с дровами. И дальше, занимая почти половину площади, столпились подводы с привязанными к саням коровами и лошадьми. Между подводами ходят торопливые люди с кошелками. На подводах сидят или стоят возле них люди, одетые в бурые кожухи, в серые, поношенные армяки. Пряча от ветра головы в высокие воротники, они топают возле саней, чтобы не мерзли ноги, и лениво отвечают городским на вопросы о цене. Клим пришел на рынок, чтобы купить дров. Он пересек площадь от самой улицы и остановился возле подвод, где продавались коровы и лошади. Покупателей и здесь было много. Они осматривали у коров вымя, обходили вокруг, давали поесть сена, или пальцами щупали, сытая ли корова и предполагали ее вес. Лошадям подолгу смотрели в зубы, осматривали копыта, грудь, потом стегали их кнутами, гадали об их ловкости, или попросту так осматривали их, стоя в стороне.
Мохнатые крестьянские коровы ежились, вбирая в себя и так тощие бока, и прижимались к возам, становясь задом к ветру. Кони топтались у саней, выбирая заснеженное сено, тоже поворачиваясь, чтобы ветер не дул в глаза, потом становились, слегка расставив задние ноги, вздрагивая всем телом, стряхивали с себя снег, согревались.
Клим стоял, поглядывая на высокого гнедого коня, вокруг которого ходили несколько мужчин. От коня отошел один из них и, поравнявшись с Климом, сказал:
- Двенадцать рублей за коня. Дешевле, чем гусь или курица…
Клим не поверил,
- Что вы, неужели?
- Да вон ведь! – он показал на людей, стоявших вокруг гнедого высокого коня, - Хозяин просит уже восемнадцать, а дают двенадцать… а за двадцать пять можно отличного коня купить.
- Двенадцать рублей? – удивленно повторил Клим.
- И отдаст, - сказал мужчина, - Больше они и не дадут. Продают на шкуру, лишь бы с рук сбыть.
Мужчина пошел. Клим некоторое время постоял, думал о чем-то, потом пошел в сторону, где находились возы с дровами.
Низенький крестьян, хозяин дров, подкладывал коню сено. Когда Клим подошел к дровам и стал осматривать их, хозяин выпрямился, держа горсть сена, и сказал:
- Дрова хорошие, гореть будут как керосин… восемнадцать рублей. Берите, каяться не будете…
- Восемнадцать рублей за воз дров? – удивленно переспросил Клим
- А вы думали за что? – спокойно ответил крестьянин. – За воз, за мой воз…
- Дорого – заметил Клим.
- А что теперь дешевле? – спокойно продолжал крестьянин. – Все теперь дорого…
- Дорого-то дорого, но ты же за дрова больше берешь, чем за коня…
- А что конь, конь не до толку нам теперь, - сказал крестьянин, - Коня, может, и рад теперь кто-нибудь продать, хоть на шкуру, лишь бы сбыть, а без дров холодно, дров теперь никто не везет…
Сказал, хитровато улыбнулся и замолчал.
Клим ничего не ответил. Он отошел к другому возу, но крестьянин не позвал назад, не предложил сбивать цену, на что немного надеялся Клим, а сел на воз и сидел молча, постукивая ногу об ногу, отогревался. Другие два воза дров, находящиеся на рынке, были меньшими, но цену за них просили такую же, и Клим опять вернулся к первому возу.
- Так не сбавишь дядька цену?
- Нет, мил человек, хочешь, бери, а не хочешь, другой возьмет… дрова теперь нужны.
Клим стоял молча, осматривая дрова, готовый уже согласиться с тем, чтобы заплатить за них восемнадцать рублей, и не хотел сказать этому крестьянину, злился на себя, что не умел торговаться, и несмело надеялся, что крестьянин сам сбавит цену, если постоять еще немного. Хотел уже молча отойти, побродить по рынку, но боялся, что придет кто-нибудь другой и заберет дрова, поэтому, отходя, словно про себя сказал:
- Черт его, наверное, придется взять… я вот только по рынку пройдусь, может кое-что куплю.
- Ладно, только долго не задерживайся… времени у меня нету, ждать лишнее…
Пробираясь между подводами Клим вышел на середину рынка и остановился, раздумывая, что бы такое нужное купить в дом. На широких розвальнях, заваленных соломой, сидела женщина. Она укрывала соломой свои ноги, и вытягивая из под покрывала солому, укутывала от ветра ящик. В ящике сидели, сжавшись от холода, куры. Около воза толпой стояли женщины. Они тянулись руками к ящику, хотели достать оттуда кур и посмотреть сыты ли они. А хозяйка отталкивала их руки и натягивала на ящик покрывало, потом навалилась на ящик всем телом, со злостью, глядя в глаза женщинам, кричала:
- Куда вы лезете со своими лапами! Кур подавите! Не видели? … И так видно. По двенадцать рублей штука!... Плати и бери, а не щупай!... Расщупались! Выбирать еще хотят!...
- Да ты имеешь ли бога, - заговорила одна из женщин – это ж надо от бога отрешиться, чтобы просить столько за курицу.
- Это вы бога не имеете, - отозвалась крестьянка – а я имею.
- Да стоит ли она, курица, двенадцать рублей, что ты тетка, - вмешался в разговор Клим.
- Возьми дешевле, если не стоит! Найди!... А мы у вас в городе даром берем?... Еще и не столько будете платить, - добавила она многозначительно. – Не стоит!... А приди ботинки купить, так вон сколько сорвете!
Одна из женщин полезла в сумочку, достала скомканные помятые бумажки и подала крестьянке. Та пересчитала деньги и, держа их в руке, вытянула наугад из ящика курицу и подала ее женщине. … Тут же взяли и последние три курицы. Но женщины не расходились. Крестьянка, пряча в платок деньги, сказала:
- Еще и не столько будете платить, да негде будет взять. … Теперь народ тайком, да продает, а как отберут да обобществят, так и продавать нечего будет, хоть бы самим с голоду не сдохнуть.
- Ого-о! Не болтай лишнего тетка, - сказал Клим. - Кто это там у вас отнимет так?
Женщины встревожились, а одна из них, что купила курицу, сказала:
- Хорошо было бы, если бы у вас все отобрали, может тогда не загибали бы таких цен.
- Кукиш ты купишь, бабочка, а не курицу, - ответила ей крестьянка. – Пускай душу у тебя отберут! Вот что б продала я тебе, а не курицу, если б знала… – крестьянка махнула в сторону женщины рукой, показала ей кукиш. Женщина сразу не поняла в чем дело, потом плюнула, выругалась по-женски, не зло, но гадко. Женщины вокруг захохотали, заговорили все одновременно. Клим отошел от них.
К дровам Клим вернулся, ничего не купив. Крестьянин все так же сидел на возу, грел в рукаве кожуха руки и качал ногами, постукивая ими в воздухе.
- Так скидки не сделаешь, дядька? – улыбаясь, спросил Клим.
- Скидки? Нет… Хотя… для тебя тройку скину, а ты мне за это пачку махорки дашь. Ладно?
- Ладно.
- Ну вот, видишь, скидку получил… Я без махорки помираю, нигде купить нельзя.
- Разве у вас в кооперации не дают?
- Дают, да только колхозникам, а кто не в колхозе, тому – нет.
- Этого не может быть.
- Ей богу правда… сельсовет так приказал… Везти куда тебя? – спросил крестьянин.
- На Советскую, возле сада…
- Да, далековато.
Крестьянин кнутовищем собрал сено, которое давал коню, собрал его в горсть, чтобы положить опять в мешок и почему-то посмотрел в сторону переулка. Там, перед выездом на рыночную площадь, стояла подвода и возле нее несколько человек, постоянных рыночных завсегдатаев. Крестьянин затолкал собранное сено в мешок и направился в переулок.
- Пойду, посмотрю, что там такое.
Клим пошел вслед за ним.
Подкованные железом полозья въехали на голую, чуть прикрытую снегом мостовую. Конь напрягся, дернул сани в одну и в другую стороны, фыркнул и встал. Коня понукал низкий коренастый мужчина. … Мужчина уперся плечом в сани, стегнул коня кнутом раз, второй, третий. Конь рванулся, замотался в стороны, аж согнулись оглобли, но не сдвинул саней с места. На сани давило длинное, тяжелое бревно. Мужчина бросил на бревно вожжи, начал стягать коня кнутом. Кнут взвился у коня над головой, бил его по спине, по шее, путался в руке и гужах, а мужчина еще больше злился от этого и еще злее махал кнутом. Конь от боли напрягался, брал воз рывками, бросался в стороны. Гнулась оглобля, скрежетали полозья, терлось железо о камень, но сани с места не трогались.
Кнут обмотался вокруг души и оборвался. Разгневанный мужчина начал бить коня кнутовищем. Конь напрягался, забирая передними ногами дорогу, но неподкованные ноги скользили по гладкой холодной мостовой, а конь падал на колени, поднимался, и, тяжело дыша, махал головой на удары и фыркал. Мужчина вспотел, истязая коня, и устал. Какое-то мгновенье он стоял, раздумывая, безразлично глядя на людей, окруживших подводу, потом вцепился рукой в оглобли, потешно заплясал возле коня, помахивая кнутовищем. Кнутовище било коня по бокам, по спине, по голове. Несколько мужчин взялись толкать воз. Конь опять рванулся в стороны, начал брыкаться, дернул и упал на колени. Кто- то из толпы крикнул:
- Не бей, сволочь ты, не имеешь право!
Мужчина посмотрел в сторону толпы, матюкнулся и опять замахал кнутовищем. Кнутовище ударилось и разломалось. В руке мужчины остался короткий кусок. Опять из толпы крикнули:
- Не давайте бить, самого бы такой палкой…
Клим пробрался сквозь толпу, что-то крикнул мужчине, тот остановился на минуту, глядя на Клима, злыми, помутневшими глазами, замахнулся обломком:
- Отойди! Не лезь! Убью! Моя! ...
И не успел Клим схватить его за руку, как он опять уже махал палкой, нанося коню удары по спине. Конь еще раз рванулся, почувствовал новую боль, подхватился с колен и тяжело грохнулся боком на оглобли. Оглобля согнулась, треснула и половиной отлетела в сторону. Клим схватил мужика за рукав армяка, пытаясь оттянуть от коня, а тот упирается, неумело толкает Клима в ногу своей ногой, бьет коня по вздувшемуся боку и зло, сквозь сжатые зубы кричит:
- Не лезь! Мать твою! … Убью, мо-о-я!...
А конь еще раз собрался с силами, вскинул голову, чтобы подняться с земли, но тяжелая голова взмахнула тяжелой всколоченной гривой, брызнула из-под губ на снег, под ноги людям, комьями кровавой пены и грузно упала на вытянутой длинной шее. Клим рванул мужчину за армяк, крутнул его, завалил плечами на бревно. Мужчина рвется, напрягается и от злости кричит:
- Пусти! Убью! Пусти! ...
… Клим отпустил мужчину, отошел в сторону. Появился милиционер. Коню расстегнули хомут, сняли дугу. Он все еще тяжело дышал, высоко поднимая бока, скалил большие желтоватые зубы и оттопыренными губами ловил снег, смачивая его окровавленной в кровь пеной.
Милиционер составил протокол и дал двум свидетелям расписаться. Толпа стала расходиться.
- Сколечил коня, сдурел, что за народ … - заговорил Клим.
На его замечание кто-то из толпы ответил:
- Злыми люди стали теперь, как звери. … Ничего не жалеют, ни человека, ни животное.
- А что жалеть – отозвался крестьянин, у которого Клим купил дрова, - все равно конь теперь не евоный, а общественный…
Клим молчал. Он все еще никак не мог успокоиться после всего виденного и не слышал того, что говорил крестьянин.
Тот замолчал, ловко вскочил на воз, дернул вожжами и погнал коня через рынок в один из переулков. Клим пошел рядом с возом.
По пути крестьянин опять заговорил, спрашивая Клима:
- Что выйдет, гражданин, из всего этого? Как жить будем теперь? Неужели это мужика так-таки всего и лишат? До чего довели! Вам, городским, что заработал и купил, съел, но и купить нечего будет. Теперь дорого, а потом еще и не так дорого будет.
- Почему ты так думаешь?
- Тут и думать очень не надо, оно и так уже видать. Сгоняют в общественное все добро: и корову, и свинью, и курицу… всего человек лишается, что имел, что век собирал…
- А ты не выдумывай уже так. Не все ж обобществляется, но и то, что обобществляется, в колхозе оно твоим будет, а не чьим-нибудь.
- Твоим… - крестьянин иронически усмехнулся, - мое, да не мое… свое сало, да в чужой катке, оттуда не возьмешь когда захочешь…
- А ты, если так уж боишься колхоза, не иди туда.
- Не идти? Если бы меня спрашивали, хочу ли я…
- А как же, кто ж тебя силой туда гонит?
- В том то и дело, что не спрашивают. Придет, поговорит и записывают, а кто не записывается, угрожают, а то и арестовывают…
- Кого у вас арестовали?
- У нас пока что никто не идет. Собрание уже три раза было по этому поводу, но никто не идет… а арестовать, у нас оно никого не арестовывали, а по другим волостям говорят, что и высылают, не только арестовывают. Все отнимают и высылают…
- А ты меньше слушай, что говорят, - посоветовал Клим, - а своей головой лучше прикинь, передумай и увидишь, что не убегать тебе от колхоза надо, а идти туда. Для вашей же пользы колхозы, чтобы ты лучше жил, чтобы не рылся как крот в земле, а по-человечески ее обрабатывал.
Увидев, что Клим не верит ему, крестьянин замолчал и внимательно слушал то, о чем говорил Клим. И позже, сбросив дрова, заворачивая в газету пачку махорки, сказал:
- Кто его знает, гражданин, как оно лучше. Может, действительно в колхозе лучше будет, только наши люди бояться этого, никогда не видели, не слышали…
- Бояться нечего, думать надо, рассуждать.
- Когда вокруг говорят, что гонят, что все отнимают.
Крестьянин молча подобрал сено, закурил, повернул коня и, простившись, выехал со двора. Складывая в сарайчике дрова, Клим злился на себя и был чем-то недоволен, его беспокоило увиденное, на рынке. Было неудовлетворение тем, что он, как ему думалось, не сумел переубедить крестьянина.
Произошла ошибка