писатели
ШУЛЬМАН Сол (Соломон Ефимович)
Родился в 1937 году в Бобруйске, в семье врачей. Известный писатель, драматург, режиссер.
В 1966 году окончил институт кинематографии (ВГИК). Один из создателей знаменитого «Альманаха кинопутешествий», а спустя ряд лет, его телевизионного аналога – «Клуба кинопутешественников». Сол Шульман снял документальные фильмы «В сердце Африки», «На склонах Эльбруса», «В древней Хиве», «На краю земли». С середины семидесятых годов Соломон Ефимович начинает работать с западными телекомпаниями. В Югославии он делает фильм «Катастрофа», в Лос-Анджелесе – телевизионный сериал «Рожденные под водой», в Нью-Йорке – «Художественные сокровища мира», в Австралии – фильм «Золотоискатели».
И в литературе Сол Шульман достигает серьезных высот. Литературные и публицистические произведения Сола Шульмана выходят большими тиражами в Австралии, Югославии, Китае, США, Италии и других странах. Он автор книг «Инопланетяне над Россией», «Россия умирает от смеха», «Власть и судьба». Работы Сола Шульмана отмечены рядом национальных и международных премий.
В Москве вышла автобиографическая повесть «Записки слепого», она была написана в 1995 году в Австралии.
Записки слепого
(фрагменты из повести)
Нас было трое школьных друзей – Адик Графман, Марик Абелев и я.
Адик жил на Социалке – в самом центре бобруйского променада, в квартире на втором этаже. Теплыми летними вечерами мы часто собирались у него, наблюдая с балкона, как фланирует публика. Тетя Женя, мачеха Адика, была любительницей поглазеть. Она ложилась пышной белой грудью на балконные перила и комментировала происходящее внизу. Завидев влюбленную парочку – когда он, размахивая руками, пытался объяснить своей даме что-то возвышенное и очень важное, а она, пожирая его глазами, делала вид, что ей это ужасно интересно, - тетя Женя философски замечала: «Ха! Знаем мы эти штучки. Начинается с идеала, кончается под одеялом!».
Тетя Женя была пышнотелой брюнеткой, с характерными чертами провинциальной еврейской красотки. Дома у них, как в парикмахерской, всегда пахло косметикой. Тетя Женя преподавала музыку и была значительно моложе своего мужа, отца Адика.
Собственно говоря, я считаю себя виновником их женитьбы. Как известно, все еврейские мамы, в каких бы глухих местечках они не проживали, видят в своих детях будущих музыкальных гениев. Скрипка, как ермолка, преследует евреев с детства. Не избежал этой участи и я, будучи подвергнутым музыкальному образованию по классу фортепьяно, хотя моим музыкальным способностям мог позавидовать разве что глухонемой.
Педагогом у меня была Евгения Наумовна – тетя Женя – тогда еще не мачеха Адика. На занятия к ней я приходил прямо из школы, с перепачканными чернилами пальцами, так как в то время нам не разрешалось пользоваться авторучками. Считалось, что автоматическое перо не дает нужного нажима, портит наши каллиграфические каракули, и мы из-за этого не можем стать полноценными гражданами нашей великой бюрократической державы. Писали мы обычно стальным пером, макая его в чернильницу, так что всегда ходили перепачканные чернилами.
Приходя к Евгении Наумовне на занятия, я с тоской садился за инструмент и тут же оставлял на белоснежных клавишах рояля чернильные следы всех своих пальцев. В первые дни обучения Евгения Наумовна вежливо просила меня пойти и вымыть руки, потом начала больно шлепать меня по пальцам. А позднее я научился отдергивать руки, и она так же больно шлепала собственной ладонью по клавишам, вышибая из них трагические звуки.
Как-то ко мне на занятия зашел Адик со своим папой. Папа был вдовцом. Его жена, мама Адика, умерла много лет назад. Увидев глубоко декольтированную грудь и кокетливые глазки Евгении Наумовны, папа тут же воспылал желанием дать Адику музыкальное образование.
С появлением Адика моя музыкальная жизнь резко изменилась в лучшую сторону. Все внимание Евгении Наумовны теперь переключилось на моего друга – не голоден ли он, не болит ли у него голова, а если у него оторвалась пуговица, то Евгения Наумовна готова была тут же ее пришить. Занятия приобрели уютно-семейный характер с бутербродами и пирожными, которые в изобилии начала приносить Евгения Наумовна.
Если раньше я плелся домой один, то теперь нас постоянно сопровождал папа Адика, который, почему-то, решил, что детям опасно ходить одним, хотя жили мы в десяти минутах от места занятий. Сначала он забирал с занятий нас, а потом стал забирать от нас Евгению Наумовну. Он приходил с большим букетов цветов и галантно вручал их ей, а она, хихикая, опускала в цветы лицо, стреляя глазками в его сторону. Затем, склонившись к ее уху, он что-то нежно нашептывал, отчего она заливалась приятным румянцем. Он брал ее под ручку, и они исчезали, забыв о нас. Но нас это не огорчало – свобода превыше всего!
Вскоре наша с Адиком музыкально-трудовая повинность подошла к концу. Евгения Наумовна стала мадам Графман, приняв на себя иные функции. А у меня в памяти сохранилась лишь шуточная песенка, которая помогла нам запомнить гаммы, а в данной ситуации даже приобрела некий иронический смысл свадебной эпиграммы:
До – ре – ми – фа – соль - ля - си,
Что украла – принеси.
Я украла колбасу,
А назад не принесу…
Мои друзья Адик и Марик были на год-два старше меня. Для этого возраста это был ощутимый разрыв. Уже в начальных классах они были ребятами рослыми, подтянутыми. Я же был коротышкой в очках с непропорционально большой головой и торчащими ушами. Меня даже дразнили Головастиком. К тому же я был рассеянным. Зимой я мог прийти в школу в валенках, одетых не на ту ногу, а весной – в носках разного цвета. Естественно, что это вызывало бурю веселья у моих одноклассников и душевные терзания у меня, особенно, когда это происходило при девчонках. В пятом классе у Марика с Адиком появились от меня секреты. После школы они иногда куда-то таинственно отправлялись, а когда я просил их взять меня с собой, они отвечали, что мне туда нельзя. Лишь спустя время я узнал, что они ходили с девчонками на реку кататься на санках, а поскольку у меня девочки не было, то я оказывался третьим лишним.
Река Березина была излюбленным местом мальчишек как летом, так и зимой. В жаркие летние дни на реке собирался чуть ли не весь город. Основной пляж находился на противоположном берегу реки. Мы, мальчишки, перебирались туда вплавь или за пять копеек на пароме, вместе с козами и коровами, которых хозяева переправляли, чтобы те попаслись на ничейном лугу. У кого пятака не было, того паромщик заставлял отрабатывать переезд – тянуть канат, на котором двигался паром.
Горожане посостоятельнее нанимали лодки по тридцать копеек с человека, загружая их корзинами с пропитанием на весь день. Лодочным извозом занимались прибрежные алкоголики, зарабатывая себе на вечернюю бутылку и утреннее похмелье. Частный извоз был полулегален и считался капиталистическим способом наживы, но власти смотрели на него сквозь пальцы, лишь время от времени устраивая вялые облавы. Это было развлечением для пляжников, и они становились на защиту алкоголиков.
Иногда подвыпивший лодочник загружал в свою посудину столько народу, что где-то на середине реки она начинала черпать бортами воду и торжественно шла ко дну. Тогда начинался визг, крики и скандал. Но ничего опасного не происходило. Река в этом месте была мелка, и потерпевшие крушение, посылая в сторону лодочника громовые проклятья: «Чтоб ты сдох!», «Холера на твою голову!» - двигались по грудь в воде, держа корзины над головами.
Происшествие вскоре забывалось, и день проходил весело и шумно. Люди ели, пили, жарились на солнце и обсуждали телеса друг друга. Короче, в жаркие летние дни жизнь города перебиралась на пляж, чтобы вечером завершить свой цикл торжественным променадом по Социалке.
Зимой обстановка менялась, и река становилась вотчиной мальчишек. Катание с девочками на санках по замерзшей реке было одним из признаков нашего полового взросления. Девочка садилась впереди, а ты сзади, держа поводья санок, как ковбой на лошади со своей дамой. Затем надо было оттолкнуться ногами, и, набирая скорость, санки стремительно неслись вниз с крутого берега на заснеженную гладь замерзшей реки, а ты все плотнее прижимался к своей партнерше, ощущая тепло ее тела, и впитывая ноздрями будоражащий запах ее волос.
Но самый сладостный момент наступал в конце, когда санки переворачивались и вы оба, продолжая прижиматься к друг другу, оказывались в пушистом снегу. Приличие требовало немедленно встать, но вы еще на несколько секунд затягивали этот момент. … В шестом классе у меня тоже появилась любовь, хотя и безответная. Объектом моего внимания стала кругленькая, как пышка, Тамара, только что приехавшая с Дальнего Востока. Отец ее был военным, переведенным в Бобруйск по службе. Она была строга, молчалива, с плотно сжатыми губками и, по моде офицерских жен того времени, заимствованной от немецких фрау времен войны, с рыжими завитушками на голове. Видимо мама завивала ей на ночь волосы на бигуди. Я представлял ее себе в распахнутом халатике, раскрасневшуюся после купания и с обмотанной – как чалмой – полотенцем головой. Не то, чтобы мне это нравилось, но это меня будоражило. Такие кадры я видел в трофейных немецких фильмах, и заканчивались они обычно поцелуями.
При всех моих стараниях никакого внимания на мои томные взгляды Тамара не обращала. В перерывах между уроками я старался пройти возле нее и как бы случайно задеть рукой. Я даже стал внимательнее относиться к своему внешнему виду – перестал путать носки и в самые свирепые морозы, танцуя от холода, приходил в школу не в валенках, а в начищенных башмаках.
Но и это не взимало действия. Однажды, переборов неловкость, я даже предложил Тамаре билет в кино, но она отказалась, сославшись на необходимость готовить домашнее задание. Положение было унизительное, тем более что мои душевные терзания не прошли незамеченными в классе. Я страдал. Не знаю, чем бы это кончилось, но мне повезло: отца Тамары опять куда-то перевели по службе, и они уехали…
Прошло много лет. Иду я как-то в Киеве по Крещатику и вдруг слышу, что меня кто-то окликает. Причем, окликает детским именем, известным лишь близким людям. Оглядываюсь, ко мне подплывает пышная дама с авоськой и буклями на голове…
- Солик, ты меня не узнаешь?
- Нет, честно признаюсь я, но все же изображаю радостную улыбку.
- Ты же был в меня влюблен…
В памяти всплывает что-то далекое и смешное. У меня чуть не вырвалось: «Не может быть!» Но я, конечно, сдержался.
… Был в нашей компании еще один приятель Шурик Калан. Носил он длинную до пят военную шинель, виртуозно «стрелял» плевками сквозь стиснутые передние зубы и терпеть не мог ходить в школу. Шурик был круглым двоечником и относился к этому с олимпийским спокойствием.
Его отец – крупный, лысый, с огромными, как бананы губами и веселыми навыкате глазами, был лабухом. Он играл в оркестре единственного в Бобруйске ресторана на гигантской медной трубе, от звуков которой на столах дребезжала посуда и глохли посетители. Этого монстра он ласково называла «дудочкой». Мы слышали его трубу уже за квартал от ресторана и по звуку могли определить, под каким градусом подпития находился в данный момент папа Шурика. Иногда, будучи в игривом настроении, он веселил нас доморощенными сочинениями:
Москва-Калуга.
Сто второй этаж,
В защиту мира
Лабает джаз,
А в джазе том
Одна труба,
В защиту мира
Гудит она…
Шурик тоже мечтал стать лабухом и тайно учился играть на стареньком трофейном саксофоне, привезенным отцом из Германии. Тайно – по той причине, что саксофон тогда был инструментом почти запрещенным, элементом буржуазного влияния, и за него могло сильно влететь…
Шурикина мама искренне радовалась, когда мы заглядывали к ним. Она обнимала нас, усаживала на кровать (стул был всего один), старалась угостить чем-нибудь вкусным и все время не смолкала, гудя басом, как папина труба.
- Боже мой, какое счастье, настоящие послушные еврейские дети, которые ходят в школу, не то, что мой балбес. А гоише копф, у него на уме одни девки и труба. Мало мне одного лабуха… Кто бы мог подумать… Дарвинизм!...
Произошла ошибка